В сторону Онегина (Евгений Онегин Пушкин А. С.)

Движение пушкинского романа в стихах сквозь русскую, а теперь уже и мировуюкультуру совершается в широком спектре интерпретаций. Они приводят к обретению, приращению, сдвигам и утратам смысла. Эти сложные последствия объясняются тем, что поэтические тексты, подобные «Евгению Онегину», не столько содержат смысл, сколько генерируют его, являясь своего рода равноправным партнером в диалогес читателем. Интерпретация, вообще говоря, — это извлечение информации из некоммуникабельныхсистем, но в данном случае еще и восполнение текста новыми смыслами. На этомосновании порой возникают поспешные утверждения, что вместо «Онегина» читателисо временем получают некий усредненный метатекст, из-за чего, как говоритсяв статье П. Вайля и А. Гениса, «прочесть «Евгения Онегина» в наше время невозможно». Мы полагаем, однако, что превращения классическоготекста в культурное клише можно избежать, периодически погружая его в пространствонеопределенности, гипотез и модальностей.
При интерпретации «Евгения Онегина» важнее всего не упустить особой сложностизадачи, которая заключается в учете и преодолении тройного барьера препятствий. Во-первых, «Онегин» — это исключительно компактный и в то же время многомерныйи фрагментарный текст. Во-вторых, — это роман в стихах, который требует чтениявплотную к тексту, крупным планом, и препятствует общим рассуждениям на дистанции, так как они высвобождают идеологемы романа из их поэтической плоти. И наконец, в-третьих, основным содержанием «Онегина» является интерпретация его энигматическогогероя внутри самого романа, предпринятая автором, Татьяной и читателями-персонажами, благодаря чему все наши прочтения неизбежно оказываются метаинтерпретациями.»Онегина» начали толковать уже во время его печатания по главам. Д. Клейтонвыделяет семь периодов его понимания вплоть до настоящего времени. В историческомсрезе это безусловно справедливо, но мы хотели бы подойти к вопросу с его типологическойстороны.
В интерпретациях пушкинского романа отчетливо видны два типа, два направления. Одно из них ищет исторических, социокультурных, поведенческих соответствий романаи жизни, другое — во главу угла ставит поэтику текста. Методологически они обапрорисованы как полярности, но практически, как правило, выступают комбинированно, попеременно доминируя и не достигая крайних точек. Наглядную картину противостояниядвух направлений в интерпретации «Онегина» отразила книга «Русский взгляд на»Евгения Онегина» (составитель, переводчик и комментатор Соня Хейзингтон, авторпредисловия Кэрол Эмерсон) . XIX век означенименами Белинского, Писарева и Достоевского, XX — представляют Юрий Тынянов, Михаил Бахтин, Юрий Лотман и Сергей Бочаров. Разоблачительный памфлет Писарева, на наш взгляд, способствовал, в конечном итоге, возвышению «Онегина», выполнивфункцию карнавального развенчания шедевра. Белинский и Достоевский, опираясьна фабулу и рассматривая героев как живых людей, задали в сдвоенной парадигмеоценок «Онегина» социально-исторический и историософский сегменты, до сих порнаправляющие восприятие романа.
Стремление идентифицировать поэтических персонажей «Онегина» с живыми людьмиестественно для исследователя и почти неизбежно для читателя. Тем не менее, нельзя забывать, что персонажи не только живые индивидуальности, но и принципы, начала, символы, ощущаемые как большие обобщения. Белинский и Достоевский обэтом, конечно, знали, но в XIX веке придерживались своей методологии. В то жевремя их подходы к «Онегину» сильно различаются, о чем мы не всегда помним. Белинский обсуждает роман, Достоевский витийствует по его поводу. Принято думать, например, что они оба ставят Татьяну высоко над Онегиным, на самом деле этаоценка исключительно принадлежит Достоевскому, а Белинский рассматривает героевкак равнодостойных, отдавая предпочтение, скорее, Онегину, чем Татьяне. Длятого, чтобы это увидеть, надо выписать одну за другой оценочные формулировкипо поводу героев сначала из восьмой, а потом из девятой статьи о Пушкине. Тогдавыяснится, что оценки Онегина все время остаются более или менее уравновешенными, даже слегка возрастая к концу. Что же касается Татьяны, то в ее оценках, сначалавозвышенно-поэтических, возникает далее заметное снижение, которое завершаетсянелестным для нее сравнением с Верой из «Героя нашего времени». Сама поэтикакритической статьи Белинского проявляет эту снижающую тенденцию в малозаметныхстилистических сдвигах. Проследим за перемещением эпитета «дикая», усвоенного, конечно, из пушкинского текста:
Татьяна — это редкий прекрасный цветок, случайно выросший в расселине дикойскалы.
Дикое растение, вполне предоставленное самому себе.
«Онегин» весь неразгаданная тайна для ее неразвитого ума, весь обольщениедля ее дикой фантазии.
У Достоевского нет ничего похожего на это. Исходя из своих провиденциальныхинтенций, он говорит о Татьяне как об укорененной в народной почве и моральноподнятой над опустошенным Онегиным. Для этого он произвольно объясняет состоянияи поступки героев, взятые поверх и помимо текста. Он вводит категорию положительногои отрицательного героя, не совместимые с творческими принципами пушкинскогоромана в стихах. «Онегин» используется им как инструмент для проведения предвзятыхидей, что в конце концов уменьшает смысловую слитность текста. Адаптация романак вкусам массового читателя, конечно, сыграла свою роль в его возрастающем внедрениив национальное сознание — это, вероятно, правило функционирования классическоготекста в культуре, — но в деле интерпретирования надо различать поэтическоесозерцание и дискурсивные построения от визионерских взываний. Не умаляя значениягениальной речи Достоевского, нельзя согласиться с радикальными высказываниямиего современных последователей, утверждающих, что «Татьяна призвана очиститьрусскую землю от Онегиных».
Поэтика «Онегина» погружает нас в новое измерение. Исследователи XX века полагаютгероев персонажами, функциями романного сюжета, рассматривают композицию, структуру, дискурс, стилистику. Все это настолько контрастирует с видением XIX века, чтовполне можно было бы говорить о полной несовместимости двух подходов. Однакоони не исключают, а скорее, дополняют друг друга. Точки приложения анализа частосовпадают, но потом расходятся в разные стороны. Если представить текст романав виде окружности и обозначить на ней точкой какой-нибудь компонент, например, последнее свидание героев в Петербурге, то интерпретация, построенная на разрозненныхсопоставлениях с «действительностью» или на внехудожественных концепциях, будетуходить в сторону от текста, как бы по касательной. Такова интерпретация Достоевского, опирающаяся исключительно на петербургское свидание Онегина и Татьяны. Соответственно, если тот же смысловой компонент провести через многосторонние и многообразныепреломления в других компонентах, то путь интерпретации будет направлен какбы по радиусу к смысловому средоточию текста, то есть к центру нашей окружности. Таким образом, в первом случае смыслы возникают за счет компонентов текста, отброшенных на различные расположенные вовне экраны, а во втором — смысл собираетсяи растет, как снежный ком, благодаря организмическому взаимообмену компонентоввнутри текста. В результате выделенные, применительно к «Онегину», два типаинтерпретаций могут быть названы, хотя бы в рамках этой статьи, тангенциальными радиальным.
«Тангенциальное» направление интерпретаций «Онегина» господствовало со времениБелинского более ста лет, хотя при Пушкине преимущественно исходили из поэтикив тогдашнем ее понимании. В 1920-е годы произошла революция в прочтении «Онегина»,осуществленная формальной школой и, в первую очередь, Ю. Тыняновым. Однако спустядесятилетие, прежняя линия, став официозной, снова надолго возобладала. Мы опустилиздесь характеристику гениальных опытов Тынянова, хорошо известных современнымпушкинистам всего мира, тем более, что в полную мощность они заработали лишьчерез сорок лет. Тынянов концептуально не претендовал на смысловую интерпретацию»Онегина», но без его морфологического описания ряда структурных блоков не моглобы впоследствии осуществиться прочтение по смыслу романной структуры. Он открылв «Онегине» множество смыслообразующих мест, через которые прошли много позжерадиальные интерпретации. Фактически любое морфологическое описание, предполагающеесемантические выходы, безусловно, попадает в ранг интерпретаций.
Господство «тангенциального» направления оборвалось внезапно и как бы в моментего окончательного торжества. В 1948 году Григорий Гуковский напечатал статьюоб «Онегине», на которую никто не обратил внимания. Но когда через семь летпосле его мученической смерти она была перепечатана в книге «Пушкин и проблемыреалистического стиля», разразилась бурная дискуссия. Дело в том, что Гуковскийосуществил переворот в оценке героев романа, поменяв их места, установленныесхемой Достоевского (приписанной Белинскому). Гуковский эффектно возвел Онегинав декабристы, и Татьяна вынуждена была уступить ему превосходительную позицию. Академическая дискуссия в Институте мировой литературы, собравшая маститых пушкинистов, в конце концов оставила за Онегиным название «лишнего человека». Тут все и кончилось, и далее этот аспект больше никого не интересовал. На авансцену уже вышли другиечитатели «Онегина».
Сначала была Ирина Семенко, опубликовавшая с 1957-го по 1960-й год 2-3 статьиоб авторе и герое романа. В статье «Эволюция Онегина» (1960) она написала: «Вто время быть лишним значило быть лучшим» .Тут же следом появилась первая онегинская статья Юрия Лотмана «Об эволюции построенияхарактеров в «Евгении Онегине», где уже предчувствовалась будущая концепцияученого. Но, пожалуй, наиболее значительной оказалась работа Л. Н. Штильмана, прочитанная на IV Конгрессе славистов (1958): Проблема литературных жанров итрадиций в «Евгении Онегине», предвосхитившая дальнейшие пути изучения романау нас и за рубежом.
Добавим, что и в период официозной пушкинистики появлялись единичные работыв духе морфологической школы. Назовем здесь ценную статью Григория Винокура»Слово и стих в «Евгении Онегине» , появившуюсяв 1941 г. в сборнике, где рядом с нею находилась основополагающая статья Г. Н. Поспелова «Евгений Онегин» как реалистический роман». Г. Винокур одним из первыхнаписал о «многообразной дифференциации… повествовательного «Я» в романе Пушкина»,о читателе, являющемся «предметом изображения», о главах и строфах как структурныхединицах, короче о том, что вошло в науку об «Онегине» лишь спустя четвертьвека, к середине 60-х годов.
Ретроспективный взгляд обнаруживает в этом отрезке быстрое изменение Духавремени в США и Западной Европе, которое исподволь проявляется и в России. Взрыв» радиального» прочтения » Онегина» и растущий интерес к нему в культурном миреможно оценить как один из симптомов общего сдвига. Наряду с возвращением книгМ. Бахтина, Выготского, Ю. Тынянова выходят, начиная в основном с 1966 года, работы об » Онегине» В. Виноградова, А. Чичерина, Ю. Лотмана, С. Бочарова, В. Марковича, Д. Бейли, Р. Фриборна, С. Митчела, Р. Грегга, У. Тодда, А. Бриггса, Л. Шеффлера, Д. Клейтона и мн. др. Чуть раньше появляется перевод и комментарийВ. Набокова и др. Большую роль для радиальных интерпретаций в дальнейшем сыгралистатьи Ю. Лотмана » Художественная структура » Евгения Онегина» (1966) и С. Бочарова » Форма плана» (1967), описавших роман в аспектах структуральной ифеноменологической поэтики, а позже и две их книги.
Автор статьи начал писать об » Онегине» в 1967 году. Первые работы (68-70гг.) касались состава и границ художественного текста романа, причем общая мысльсовпала с идеями Тынянова о том, что «Примечания» и «Отрывки из путешествияОнегина» являются полноправными компонентами поэтического текста. Проблемы текстазависели от жанра и его поэтики. Работа в этом направлении привела к чему-товроде жанровой формулы «Онегина», которая пригодилась для установления традициирусского романа в стихах, до этого считавшейся несуществующей. Описание пространства»Онегина» (1987), которое было задумано вместе с Вадимом Баевским, осуществилосьв виде отдельных статей. Чувство романа в стихах как созерцательного пространстване ограничилось пониманием правил устройства поэтического текста, но вышло заего пределы. Интерпретация » Онегина» как многоуровневой и многокомпонентнойструктуры структур допускает его восприятие как универсальной модели. В сущности, это уже было представлено С. Бочаровым, великолепно развернувшим формулировкуА. Чичерина об » Онегине» как о » расщепленной двойной действительности».
Текст романа — картина внутреннего мира автора, заключающая в себе повествовательныйсюжет. «В композиции «Евгения Онегина» — пишет С. Бочаров, — роман героев, особыйзамкнутый мир, охвачен сознанием автора», то есть история Онегина и Татьяны — это уже дважды внутренний мир (хотя возможно и другое отношение двух миров, когда они имеют лишь общий сегмент). В концепции С. Бочарова романный мир посуществу инверсирован: внешний сюжет погружен во внутреннее пространство текста. Однако в читательском восприятии текст инверсируется в обратную сторону, таккак сюжет героев переводится вовне. Таким образом, в «расщепленной двойной действительности»действует динамический принцип инверсии, который повторяется и на других порядках.
Выведенное на поверхность, повествование начинает отсвечивать красками и рельефомвнешнего мира. К нему подстраивается лирический мир автора, богатый, в своюочередь, предметно-вещественными, пластическими описаниями. В результате читательвовлекается в ритмы и образы прекрасного мира, созерцание которого скрадываетсочувственную печаль от разминовения героев. Мир «Онегина» светел, что бы тамни говорили.
В этой просветленности романа закладывается его притягательность. «ЕвгенийОнегин» — это Weltinnenraum, употребляя слово Рильке, образ внутримирового пространства, души, вмещающей мир. Но душа Пушкина одновременно ориентирована на этот вмещенныймир, и поэтому у него сбалансировано внутреннее и внешнее, устойчивое и меняющееся, свет и мрак. Это качество, запечатленное в романе, удерживает душевное равновесиев рассогласованном и наклоненном мире конца тысячелетия. Вот почему читателеймногих стран вовлекает в себя «Онегин» прежде других сочинений Пушкина.
Современная онегинистика на подъеме. В России все время появляются работыоб «Онегине», за последние годы вышли две книги (Вадим Баевский и Наталия Михайлова).Наталья Михайлова возглавляет издание «Онегинской энциклопедии». Доклады о романезвучат на ежегодных «Болдинских чтениях», читались на трех международных пушкинскихконференциях за последние пять лет. Интерес к поэтике «Онегина» не иссякаетво многих странах по сей день. Пишут о сюжете (С. Бочаров), об авторе и нарративности(Т. Шоу, Д. Клейтон, С. Хейзингтон, Э. Хаард и мн. др.), о структуре персонажей(А. Чудаков), о композиции (Л. Лейтон) и т. д. Всегда обсуждается календарь романа(А. Тархов, Ю. Лотман, В. Баевский, В. Кошелев). О замысле и тексте «Онегина»писал С. Фомичев, сравнил Онегина и Ставрогина Бочаров. Все еще в ходу эссеА. Синявского «Прогулки с Пушкиным».
Нельзя обойти талантливых и тенденциозных трактовок «Онегина» в многочисленныхработах и выступлениях Валентина Непомнящего, поворачивающих Пушкина в сторонудогматического православия. Татьяна у него, как у Достоевского и его продолжателей, навсегда поставлена в превосходительную позицию над Онегиным. В последней статье, которая называется «Удерживающий теперь» (Новый мир, 1996, № 5), Непомнящий, видящий в «Онегине», как и раньше, «русскую картину мира», обновляет пониманиеавтора (не «образа», а Пушкина), где процесс создания романа «служит еще и предметомнаблюдения со стороны автора, осознающего себя словно бы не вполне, не абсолютнымавтором — скорее героем выплескивающегося в жизнь романа, выполняющим функциюавтора. Иначе говоря, процесс строительства произведения — и одновременно себясамого — наблюдается… как бы извне, в перспективе некой сверххудожественнойцели». И далее в той же риторико-суггестивной манере, напоминающей книгу А. Позова «Метафизика Пушкина» (Мадрид, 1967), где «Татьяна привела афея Пушкинак Богу навсегда и примирила его с миром и внушила ему христианскую, истину отречения».В западной пушкинистике герои «Онегина» рассматриваются более спокойно (А. Бриггс, У. Тодд, М. Кац, Л. О’Белл, Дж. Келли, Д. Клейтон, Т. Литтл и др.).
Внимание исследователей привлекают отдельные компоненты романа, интерпретациикоторых часто распространяются на целое. Подобием рекордной высоты здесь является»Сон Татьяны». О нем писали за последние десятилетия В. Несауле, Р. Грэгг, В. Маркович, Р. Пиччио, М. Кац, С. Сендерович, Т. Николаева, автор доклада и др. Мотив сна вообще возрастает в ранге, окутывая роман как бы облаком. Ему посвященыдве работы, появившиеся в Новосибирске.
«Евгений Онегин» как поэтическая структура высочайшего ранга тяготеет к свернутости, закрытости и самотождественности, но она же способна разворачиваться в новоесемантическое пространство, которое постоянно возрастает, выходя из себя самогои насыщаясь смыслами более и более. Единораздельность «Онегина», то есть сохранениецелого при принципиальном господстве откровенных противоречий и клубящихся инверсий, приводит к тому, что на любом его порядке возникает парадоксальная игра семантическихвозможностей, вариаций и альтернатив. Все это еще больше усложняется и истончаетсяот многократных интерпретаций одних и тех же мест, даже тавтологических выводов, отчего «Онегин» в наше время приобретает особую готовность к таким прочтениям, которые совсем недавно казались бы своевольными и эксцентричными. Одно из такихпрочтений мы хотим прокомментировать.
В начале 1996 года в «Вестнике Московского университета» появилась статьяКэрол Эмерсон «Татьяна» . Пушкинская героиняподвергается в ней радикальной переинтерпретации. Кульминацией статьи являетсягипотеза, согласно которой последнее свидание героев происходит в воображенииОнегина. Читатели романа не смогут остаться равнодушными к новому прочтению, так как оно меняет всю картину событий и привычные оценки. Татьяна лишаетсясвоей «коронной лекции», и теперь Онегина казнит его собственная совесть.
Пафос Эмерсон заключается в отрицательном отношении к какому бы то ни былопревосходству Татьяны над Онегиным. Ее раздражает «неиссякаемый список добродетелей»героини, она не согласна с Достоевским, который «возвысил Татьянину судьбу доагиографического уровня, …возводя ее супружескую верность в масштабы космические»…Эмерсон «озадачена принижением Онегина, которое обычно сопровождается восторженнымотношением к Татьяне», после чего полемически заявляет: «…обаяние, притягательностьи духовный рост я осмеливаюсь связывать с личностью Онегина, а не Татьяны» .
Однако Татьяна не только не умаляется, но, наоборот, возвышается, потому чтоей в новой интерпретации отводится роль Музы, поэтического вдохновения для Автораи героя, самой эстетики. В итоге «в отличие от абстрактности и «стихотворности»Татьяны Онегин — динамическая и романная фигура, герой «свободного романа»,на котором должна лежать ответственность за поведение во времени».
Трудно изложить интереснейший и увлекательный ход мысли Эмерсон и ее доводы. Но хотелось бы заметить, что «сон воображенья» Онегина возник не случайно. Какизвестно, сон Татьяны привлекал и привлекает исследователей: Р. Мэтлоу, В. Несауле, Р. Грэгг, Р. Пиччио, М. Кац, В. Маркович, Т. Николаева, Сендерович и мн. др. Однако за последнее время вырастает чувство сновидности VIII главы, что, по-видимому, повлияло на Эмерсон. К тому же, надо думать, есть еще один источник, явно илинеявно спровоцировавший сценарий Эмерсон. Это «Лолита», точнее, интерпретация»Лолиты». Александру Долинину удалось расшифровать двойную природу текста. Онзаметил, что в момент получения Гумбертом письма от Лолиты происходит незаметноепереключение повествования в иную жанровую форму. После рассказа о греховномвлечении к «нимфетке» Гумберт досочиняет конец истории, не маркируя границымежду «исповедью» и «романом». У героя Набокова отмечен «выдал за пределы собственного»я», скачок от эгоизма к любви». То же самое Эмерсон находит у Онегина, и егоописание воображаемого визита к Татьяне сопровождается отсылками к комментариюНабокова о пушкинском романе.
Интертекстуальные связи, установленные между «Онегиным» и «Лолитой» в англо-американскойпушкинистике, дополняются функционированием набоковского романа как своего родапостисточника «Онегина», который путем ретроспективного наложения производитрекомбинацию онегинских компонентов, генерируя новые смыслы романа в стихах.»Онегин» является романом возможности, возвратности и возобновления, даже романомвозможности самой возможности, и поэтому гипотеза Эмерсон своевременно обогащаетего смысловой спектр.
В то же время приращение смыслов приводит и к его утратам. Мы обязаны иначевзглянуть на » сюжет четырех свиданий» (как мы назвали «вершинные» моменты повествования, когда два реальных свидания обрамляют два » воображаемых» — сон и посещениеусадьбы героя), потому что последний компонент также оказывается событием внутреннегомира. То же самое происходит так называемой «профильностью» персонажей: в статусеМузы Татьяна теряет прямую соотносительность с Онегиным, сдвигаясь в мир Автораи, странным образом, занимая в ином ракурсе ту же превосходительную позицию, которая так задевает Эмерсон в истолковании Достоевского. Совершенно бледнеетструктурная функция притчи о журавле и цапле, о которой точно писал Сергей Бочаров. А ведь за нею, еще глубже, встают мифические конфликты по типу японского мифаоб Идзанаги и Идзанами, осложнения перволюдей возникли из-за нарушения ритуала:женщина первой произнесла полагающуюся фразу. Вообще Татьяна, возвышаясь в ролиМузы, упрощается в своем едином трехипостасном облике уездной барышни, знатнойдамы и, наконец, Музы. За исключением нескольких реплик, Татьяна почти полностьюпогружается в молчание. Об этом можно говорить очень долго.
Необходимость восстановить человеческий облик Татьяны, ее женскую сущность, уходящие на второй план в трактовке Эмерсон, заставляет нас ввести в пониманиегероини сопоставительный план, связанный с одним из источников романа. Он позволитреконструировать психологическое состояние Татьяны в VIII главе, которое немотивировано и не объяснено Пушкиным, но, тем не менее, может быть понято. Речьпойдет о характеристике героини романа Мари де Лафайет «Княгиня де Клэв», сделаннойв 1978 году Алексеем Чичериным в «Контексте» ,которая, по нашему мнению, является имплицитной параллелью к пушкинской Татьяне. Сравнительно с воздействием «Лолиты» аналитическая операция инверсирована: там — событие последнего свидания пушкинских героев зависит от интерпретации неназванногонабоковского текста; здесь — открытая интерпретация «Княгини Клеветой» читаетсякак смысл того же онегинского эпизода, проступающего из глубины. Для того, чтобыпоказать это, придется сделать большую выдержку из статьи Чичерина:
«Красота героини совершенно выходит за рамки и понятия великосветскогообщества. В ней еще что-то. Это высокая и несокрушимая одухотворенность. То возвышенное, которое займет доминирующее положение в последующей эстетике».
«Прекрасно по своей пылкости и силе чувство княгини де Клэв к герцогуНемуру. Прекрасно оно по своей затаенности, по своей чистоте и бесцельности. Оно особенно прекрасно, потому что в этом чувстве, внутри его неустанная и необычайносильная борьба. Но есть и нечто стоящее выше этого чувства. Оно — в тойдуховной красоте, которая была бы разрушена, разбита изменою мужу, при его жизнии после его смерти. И еще глубже. Страшно несоответствие ее чувства, единственногов ее жизни, и чувства Немура, не менее неистового, но далеко не столь надежного. Любовь может стать бедою, мукою целой жизни, но поруганной она быть неможет. Она отрекается от себя самой в главном своем чувстве, чтобы утвердитьсебя в ненарушенном своем бытии. Ведь она преодолевает все проявления своегочувства, но не само чувство».
Думается, что Чичерин предполагал перенесение своего пассажа на Татьяну. Заэто говорит изменение заглавия в русском переводе, что, кстати сказать, можетбыть продиктовано русским вариантом «Лолиты». Любопытно и замечание Достоевского, что «если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер ее старый муж и она овдовела, то и тогда она не пошла за Онегина». Здесь поистине сходятся все со всеми!
Привлечение перекрещивающихся интерпретаций для освещения Татьяны позволяет, на основании аналогии с княгиней де Клэв, предположить смысловое осложнениев конце монолога героини. За неотменяемым прямым смыслом слов «Я Вас люблю. К чему лукавить!/ Но я другому отдана,/ Я буду век ему верна» проступает второйплан: Татьяна будет любить идеального Онегина, Онегина своей души, но отказываетему реальному. Она отдана другому Онегину, а не этому.
Однако такой поворот не обесценивает героя. Онегин и Татьяна в пушкинскомромане остаются личностями, равновеликими и равнодостойными, претерпевающимисвою драму внутри социума, до сих пор не изжившего патриархально — родовых комплексов. Поэтому нисколько не удивительны желания смотреть в сторону Онегина. Мы закончимдоклад еще не остывшим суждением, только что прозвучавшим в книге Анны Журавлевойи Всеволода Некрасова: «Евгений Онегин как романный герой — может быть, самоеочевиднейшее явление вообще всей русской литературы».