Сколько лет уже увешивают Булгакова бумажными гирляндами заемного суемудрия, словно это не большой русский писатель, а старательный иллюстратор, бойкий исполнитель, всегда на подхвате — не то у гностиков, не то у Елены Блаватской, не то — о ужас! — оказывается в обслуге самого сатаны (поскольку в «Мастере и Маргарите» он якобы служит ЧЕРНУЮ МЕССУ — не более и не менее!).
Наслушавшись всего этого, иные строгие в догматических правилах люди начинают шарахаться от Булгакова, а то и читать писателю нотации, укоряя его во всяческой скверне, отлучают от Духа и Истины.
А в массовом чтении Булгаков и все его персонажи давно уже воспринимаются в ореоле «дьяволиады».
Подчиняя написанное Булгаковым своим способам восприятия, те и другие, в сущности, обходятся без самого произведения. Сам по себе роман им просто-напросто не нужен. И не прочитан ими сколько-нибудь внимательно.
Вам нужны доказательства!? Пожалуйста.
Вот как, например, массовый читатель отвечает на вопрос-тест: почему Маргарита Николаевна стала ведьмой? Простодушно и не задумываясь отвечает так: потому что она любила Мастера!
Что ж, в современном мире любовь, пропагандируемая глянцевыми журналами и порнофильмами, бесстыдными руководствами «по технике» давно уже стала одной из жертв дьявола рынка, потребления, гнусной жажды урвать, пользоваться… Совсем другое — на этом «фоне» — булгаковская Маргарита; она романтична и бескорыстна (по крайней мере, так все мотивируется).
Но и в этом случае правда о ее любви не то, чтобы не замечена — она тщательно скрывается читательницами от самих себя. В чем же она? Неутоленная жажда материнства, тоска одиночества в пустом, хотя и обеспеченном доме, слепая ненависть к виновному перед ней миру и дух отмщения за все несбывшееся — вот что сокрушительной (и саморазрушительной) энергией вырывается из души героини, превращая ее в ведьму. И это называется любовью?
Сама-то несчастная русская женщина Маргарита Николаевна понимает, в чем причина ее бедствий. Прекрасно понимает. И отвечает, в сущности, многим своим восторженным слепоты поклонницам: «… была на свете одна тетя. И у нее не было детей, и счастья тоже не было. И вот она сперва долго плакала, а потом стала злая…» Вот и вся любовь!
Но сознается в этом вслух она лишь один-единственный раз — успокаивая «мальчика лет четырех», который был напуган учиненным ею разгромом дома ДРАМЛИТА.
Как вам нравится такой ответ? И как все это просто и знакомо…
Есть еще один беспроигрышный путь критики Булгакова.
Скажем, такой: обличитель Булгакова кладет рядом Священное Писание и «Мастера и Маргариту». И, идя от буквы к букве, «уличает» писателя в еретических искажениях.
Критику и в голову не приходит, что роман — не приложение к другим текстам, пусть и самым великим, не выполнение «социального заказа», популярное разъяснение директив, «спущенных сверху», как говорилось в недавние времена. Большая литература есть свободное и глубокое открытие мира, сотворчество художника и Бога.
В противном случае нужно категорически «закрыть» всю литературу, ибо КНИГА уже есть! Этого, к счастью, не делается, но соблазн все привести к одному знаменателю не дает покою. Что ж, и это — не ново. Скажем, лет шестьдесят назад, после выхода в свет знаменитого труда «История ВКП/б/. Краткий курс» в одном общеобязательном документе было прямиком и без затей сказано: отныне «кладется конец произволу и неразберихе в изложении истории партии, обилию разных точек зрения и произволу иных толкований важнейших вопросов…» Следуя этому знаменитому примеру, нужно запретить не только светский, но и любой иной взгляд. А про художественную литературу и говорить нечего: тут не только с Булгаковым, но и с Пушкиным, Достоевским, Гоголем, Толстым тоже нужно покончить…
Но слава Богу, в одном великом и едином мире, во всеобъемлющем духовном пространстве существуют рядом со Священным Писанием и «Божественная комедия» Данте, и «Дон-Кихот» Сервантеса, и «Гамлет» Шекспира, и «Капитанская дочка» Пушкина, и «Война и мир» Толстого, и «Братья Карамазовы» Достоевского с совершенно неканонической «Легендой о Великом инквизиторе». И — «Мастер и Маргарита» М. Булгакова…
Речь же идет всего-навсего о том, чтобы непредвзято прочитать то, что написано Михаилом Булгаковым. Написано русским писателем о русской жизни. О нас самих. Это, оказывается, как раз труднее всего.
В первую очередь это относится к незамеченному «массовым» читателем главному булгаковскому герою — Иешуа Га-Ноцри.
Тут серьезные вопросы следуют уже совсем с другой стороны (а может, и ответы найдем оттуда же?!). И вы, читатель, тоже можете спросить: при чем же тут русская жизнь?
А вот — посмотрим! Наберитесь терпения и последите за ходом мысли.
В одном из выступлений историка и филолога С. Аверинцева имя булгаковского героя оказалось включенным в некий ряд знаменитых истолкований Иисуса. Он упомянут рядом с Христом Достоевского («Легенда о Великом инквизиторе»), рядом с «чарующим пророком» Эрнеста Ренана, «невротиком и декадентом» Ницше, » женственным призраком» последних лет Александра Блока». В этом же ряду нетрадиционных обликов Христа встает и — я цитирую ученого — «безвольный герой «Мастера и Маргариты», который настолько «добр», что уже не различает добра и зла» («Искусство кино», 1994, N4, ст.4).
Оставлю пока в стороне эпитеты: «безвольный» и т. д. — это отдельный разговор.
Но как Иешуа вообще попал в этот ряд? Мне кажется, это как раз понять можно.
Начиная со второй половины XIX века, особенно же на грани двух веков, русская жизнь распадалась: не было уже ни прежней патриархальной цельности, ни связывавшего всех сословного «структурирования». Из сложного и противоречивого, но все же единого организма мы, бывшие строители и хозяева великого национального ДОМА, превращались в «разбегающийся муравейник».
Колоссального размаха невиданные потрясения одно за другим! — разрушали еще недавно живые сцепления социума, религии, культуры, семьи. И наш общий исторический ДОМ стал распадаться.
Можно ли не заметить, что этот сюжет — главный во всем творчестве Булгакова. Тут без ошибки можно назвать все его сочинения. «Мастер и Маргарита» — больше всех. Не один Иван Бездомный, но — все у Булгакова бездомны. Все — ищут, суетятся, копошатся, устраиваются; мстят «захватчикам; и приспосабливаются; потеряв свою — зарятся на чужую «жилплощадь». Отчаиваются и надеются. И почти никто не находит действительно новый ДОМ, если не считать «дом скорби» или дом «покоя», через которые после своего «полуподвала» проходит мастер…
И не только бездомные они все, но и бессемейные. И — бездетные… Согласитесь, что для Михаила Афанасьевича Булгакова, родившегося и выросшего в большой, дружной, многодетной семье, отец и мать которого — тоже из многодетных семей провинциальных священников, — это отнюдь не случайное обстоятельство. Я с полной решимостью скажу: у Булгакова ДОМ — это один из главных критериев мира и благополучия русской жизни, ее ценностей и высших смыслов. Так что если кто и прислушивался к словам Маргариты Николаевны с особенным вниманием и пониманием, то это, конечно же, был автор романа.
Впрочем, к этому мы еще вернемся.
А пока замечу, что вся культура «серебряного века» в России была и предчувствием, и результатом, и попыткой преодолеть этот гибельный распад, спасти национальный ДОМ. Острая отзывчивость философов и художников рубежа веков’ «декадентов», как их называли сторонники уходивших в прошлое и, увы, бессильных канонов была тревожным ответом на происходящее.
В этом-то смысле булгаковский Иешуа и может быть поставлен в тот ряд, который обозначен выше.
Но откуда взялись так не идущие к булгаковскому герою определения: «безвольный», «не различает «добра» и «зла» (или, как на той же международной встрече сказано в выступлении О. Седаковой: «ничему не противящийся гуманизм», «убогий Иешуа Булгакова»…)?
Для непредвзятого читателя (если такой вообще возможен), внимательно и непосредственно воспринимающего то, что происходит в «древних» главах, Иешуа отнюдь не «убог» (если не иметь в виду его внешность: «… одет был в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта — ссадина с запекшейся кровью»). Внешность эта, конечно же, ничего общего не имеет с оперной импозантностью Воланда.
Но при сколько-нибудь адекватном восприятии личности Иешуа, он отнюдь не «убог» и «не безволен». Напротив, каждый его жест, каждое слово, все его существование в романе отличаются поразительной внутренней свободой, духовной силой, интеллектуальной независимостью.
Иешуа всегда в состоянии духовного порыва «навстречу». Самое первое движение его в романе выражает эту главную черту: «Добрый человек, поверь мне, — слегка подавшись навстречу (В. А.), начал связанный._» (пусть связаны у него руки; внутренне он свободнее всех).
Таков первый духовный жест Иешуа. И в нем его огромная сила, непреоборимая воля вбирания мира в себя.
В ситуации, когда ему грозит — из-за доноса Иуды — верная гибель, и он это, конечно, понимает, Иешуа не принимает «спасительные» правила игры, предлагаемые ему Пилатом. А и нужно-то всего-навсего сказать, что он ничего не говорил такого, что было в доносе. Нужно солгать — по ясному намеку Пилата. И тогда ему гарантированы жизнь и свобода! Как на это отвечает Иешуа? «Лжи во спасение» он не колеблясь противопоставляет истину, хотя это сделало неизбежной его мучительную и позорную казнь.
Короче, во всем поведении Иешуа выражена огромная нравственная воля. Подлинное духовное бесстрашие. Рядом с ним просто некого поставить в романе. Да и во всем творчестве Булгакова.
Об этом свидетельствуют и последние слова Иешуа, переданные Афранием и так поразившие нравственным укором могущественного, но струсившего прокуратора: «в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость». Словом, ни в безволии, ни в любом другом проявлении духовной трусости Иешуа абсолютно нельзя заподозрить.
Ну, а как обстоит дело с другими персонажей особенно в «московских» главах?
Как мы помним, в начале романа литераторы Берлиоз и Бездомный убеждают друг друга в том, что никакого Иисуса не было и что вообще все боги — выдуманы. Нужно ли доказывать, что это был «атеизм со страха» (особенно у редактора Берлиоза)? И вот, в тот самый момент, когда Иван Бездомный «на все сто» соглашался с Берлиозом, появляется Воланд и спрашивает: если Бога нет, то кто же управляет жизнью человеческой? Иван Бездомный «сердито» (потому что подсознательно не уверен в своих словах) ответил: «Сам человек и управляет».
Так вот: никто в «московских» главах ничем не «управляет». Тем более — собою. Ни один человек, начиная с Берлиоза и Бездомного. Все они — жертвы страха, лжи, трусости, глупости, невежества, стяжательства, похоти, корысти, жадности, ненависти, одиночества, тоски… И от всего этого готовы броситься в объятия хоть самого дьявола (что и делают на каждом шагу…).
Единственный, кто в романе действительно «управляет жизнью», «подвешивает ее», то есть принимает на себя всю полноту ответственности за истинность каждого своего слова и движения, — это, как сказано, Иешуа. Добавлю, что к истине и добру он «пришел своим умом».
Так что он лишь кажется «убогим» и «безвольным».
Поэтому встает второй главный вопрос: кому же он таким кажется, с какой точки зрения?
В выступлении С. Аверинцева есть ход мысли, помогающий понять этот «сдвиг» критериев, и понять его именно в контексте булгаковского романа и всей нашей проблемы.
Вот что говорил ученый: «Не только официальная доктрина Православной Русской Церкви, но — в особенности — народные верования, как о них свидетельствует фольклорная поэзия (…) выдвигают в личности Христа черты силы и могущества. Образ Богородицы — вот что в народных русских песнях несет в себе всепрощение, нежность и кроткое молчание; но образ Сына почти неизменно суров…»
Не тут ли мы находим ответ? Все становится понятнее с точки зрения социальной психологии. Хотя Иешуа совершенно стоек в оценках и суждениях, его стойкость и является наглядной демонстрацией силы, не превращается в наказание, кару; в ней всегда преобладает живой сострадающий интерес к другому человеку, стремление понять его; это всегда движение навстречу. Тут скорее уж «кротость» и «нежность», чем «суровость», «сила» и «могущество».
Однако «народные верований» массового читателя подсознательно ждут, от Иешуа именно этого. Современное «массовое» сознание — ведь это и есть «фольклор» внутри нас. И вероятно живет в нем образ Христа «в силе», «могуществе» и «неизменно суровым», принесши с собой «не мир, но меч», порицание и наказание.
«Фольклорному сознанию» подавай доказательства — грубые и зримые — физической, эмоциональной, особенно же — мистической, сверхъестественной силы и могущества. Ничего подобного нет у Иешуа. Даже голова у Пилата перестает болеть без всякой мистики и чудес.
Зато «нечистая сила» в «московских» главах демонстрирует множество достижений в борьбе с грешниками: «толкнуть» Берлиоза под трамвай, «закинуть» Степу Лиходеева в Ялту, оторвать голову у бестолкового Жоржа Бенгальского, заставить пустой костюм накладывать резолюции…
И — наоборот — расправиться с врагами мастера, устроить погром в квартире Латунского, наградить цитатно-романтическим «покоем» несчастливых, но симпатичных героев романа… Она все может!
Увы, булгаковский роман ни в чем не потакает «фольклорному сознанию». Он всем своим смыслом ему противостоит. Разочаровавшись в Иешуа, «массовый читатель» все ожидаемое зато находит в Воланде. И сила, и могущество, и — где надо — суровость. Тут наше «фольклорное сознание» вполне удовлетворено. А Иешуа в наших глазах во всем уступает Воланду: с этой точки зрения он «безволен» и «убог».
Современное «фольклорное сознание» слепо. Им не понятно самое главное в Иешуа. Им не понятно самое главное в Воланде. Один — живой и целый. Естественно. Другой — весь лоскутный и цитатный, искусственный и составной. Все бесы, вообще, — ряженые. Они существуют за чужой счет, это вампиры, подпитываемые чужой энергетикой. Понятно, что покидая Москву, они проходят через «разоблачения» вплоть до полного растворения в первозданном хаосе вселенной (см. «настоящее обличье» Воланда). Кинувшись в «провал» небытия, они превращаются в ничто:
«И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, возможно, что это лунные цепочки и самый конь — только глыба мрака, и грива этого коня — туча, а шпоры всадника — белые пятна звезд». Поразительный портрет сатаны. Вот они — составляющие подлинного Воланда, его «настоящее обличье: «лунные цепочки», «глыбы мрака», «белые пятна звезд’!. Пустота и чернота Вселенной. беспредельный космический Хаос. Сатана в «настоящем обличье» и есть образ и воплощение мировых стихий, «беспредела», существующего до вмешательства Бога в судьбы мироздания.* (*В. М. Акимов здесь явно выходит за рамки православной традиции. С точки зрения Православия, его фраза «до вмешательства Бога в судьбы мироздания» лишена смысла, поскольку мироздание и сотворено самим Богом (Примечание редакции))
И вообще — разве не разоблачителен весь его, Воланда, нарочито эффектный облик, «карнавальный» и «маскарадный»: рост, бас, разные глаза, золотой портсигар с бриллиантовым треугольником, трость с головой пуделя и весь прочий театральный реквизит, вся эта бутафория, сознательно, разумеется, пущенная в ход Булгаковым, превосходно понимающим беззащитность «массового» человека перед дешевыми балаганными эффектами, всякими фейерверками — и фабульными, и словесными?…
Чего стоит, например, с этой точки зрения Великий бал сатаны!
Какие залы, какие бассейны с шампанским до краев, какие оркестры, какие кавалеры и негры, бегающие с простынями! «Шик, блеск и иммер элегант!» — как иронизировал некогда Михаил Зощенко. И все это за тем, чтобы быть сметенными одной авторской оплеухой, одной мимоходной репликой: шум стоял «КАК В БАНЕ»! А начинается все это, как и кончается, — смрадом тления «почти разложившихся трупов»: «тление на глазах Маргариты охватило зал, над ним потек запах склепа». Все это — призрачная, ложная, подмененная, мнимая «жизнь», сроки которой — только до третьих петухов; она исчезает, возвращаясь восвояси — в небытие.
Откровенно говоря, вызывает чувство наибольшей горечи это неразличение многими читателями (да и многими пишущими о романе) добра и зла, Бога и дьявола.
И горечь эта потому особенно глубока, что ведь не об одной литературе идет речь, не о романе только, пусть и превосходном. Речь — о нас самих, о нашей способности видеть истину и ложь, добро и зло. И отстаивать их в себе и вокруг.
Тут — одна из главных проблем, вековых и новых, от которых зависит наша судьба.
И ведь в самом деле: научимся управлять собою — выживем и победим. Не научимся — погибнем. Еще в те, ранние булгаковские годы, почти семьдесят лет назад это обстоятельство было осознано писателем как ключевое. Или откроем дорогу в грядущую Россию, или так и останемся во власти дьявола.
Словом, от «архаического», «фольклорного сознания», естественного, а порою спасительного в условиях устойчивого национального ДОМА-Муравейника, то есть от сознания «внеличного», «коллективного», русскому человеку нужно переходить к сознанию личному. После всего пережитого нами в XX веке — не ясно разве, что сила человеческая не в традиционном «мече», не в умении побеждать «врага», казнить одних и дарить милостями других. «Злых людей нет на свете», — со страниц булгаковского романа говорит нам Иешуа Га-Ноцри. Есть только «МЫ» — люди несчастливые, покалеченные, подчинившие себя злой воле, заблуждающиеся, запуганные, замкнувшиеся от Бога, от мира и от самих себя…
Вот где наша главная проблема в XX веке. Говоря совсем напрямую: из мира «фольклорного сознания», защищавшего нас в течение веков, мы попали в иную действительность, где фольклорное сознание — гибельно!
Если же оно находит свой идеал, своего защитника и исполнителя в Воланде, то распавшийся на бесчисленные одинокие маргинальные осколки «народ-богоносец» может стать опасным… «дьяволоносцем». Собственно, тогда и сам народ исчезает, превращаясь в население, в «толпу», утратившую Бога в душе своей и подчинившуюся дьяволу.
В романе Булгаков не раз подставляет каждому персонажу зеркало, в котором он видит себя «дьяволизированного». Наступает горький «момент истины»: человек узнает о себе ну, хотя бы то, что слышит Степа Лиходеев: «…вообще они в последнее время жутко свинячут».. И все вообще встречи персонажей с нечистой силой» — это встречи с самими собой «на уровне подсознания. Но какое это искушение — все свалить на «бесов»!
Как жаль, что немногие услышали романе тихий, но твердый и ясный голос Иешуа: «Правду говорить легко и приятно». И пусть за эту правду ему нужно будет заплатить страданиями и гибелью, — у самой этой правды — «смерти нет»!
Почему же так немногие смогли противостоять искушениям? Почему такой соблазнительной оказалась свобода Маргариты — «свобода от всего»? И почему так и не понятно, что за отказ от истины нужно расплачиваться душой; что «покоем», то есть угасшей памятью, духовной смертью заплатил мастер за капитуляцию перед ложью и насилием, за страх, за невыполнение долга художника перед миром. Долга русского художника перед русской судьбой и русской историей.
…Кстати, мастера почему-то всегда пишут с большой буквы. А ведь в романе он всегда пишется со строчной. У Булгакова он лишен права на заглавную букву. Он — отступник; он трижды отказался от открывшейся ему истины, от своего романа. Попав в «дом скорби», он убеждает Ивана Бездомного: «Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! (…) Я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик…»
…А ведь стоит проявить подлинную душевную твердость, доброту, независимость, — и «нечистая сила» капитулирует перед таким человеком. Вот «бесы» устроили — по желанию толпы — вакханалию соблазнов в Варьете («денежные бумажки» и т. п.). По агрессивному желанию толпы лишился головы незадачливый и трусоватый Жорж Бенгальский. Но стоило прозвучать в этом озверении, в этом буйстве низа человеческому голосу: «РАДИ БОГА, не мучьте его!», — как Воланд тут же послушно исполняет веление человеческого сердца. А вспомним эпизод с Фридой: как только Маргарита проявила душевную стойкость — и тут же покорилась ей нечисты. «Бесы» живут нашими страхами. Там, где заявляет о себе высшее в человеке, — там отступает нечистая сила. Поистине прав Иван Беэдомный:»Сам человек и управляет!» Но — при одном условии: если человек этот собирает в себе и излучает СВЕТ БОЖИЙ!
…Не дает мне покою один эпизод, ближе к финалу романа, многими, возможно, и не замеченный. Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним «мастер». Старая кухарка, проходившая мимо и пораженная видом этих дьявольских всадников, «простонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла: Отрежу руку! — Он свистнул, и кони, ломая ветви лип, взвились и вонзились в низкую черную тучу».
А что, если бы старушка все же перекрестила бы их? Если бы у нее хватило духу не испугаться всей этой чертовщины? Если бы свет в душе ее взял бы верх над страхами? Ведь исчезло бы это бесовское наваждение! Расточились бы бесы — яко тьма перед лицом света…
Михаил Булгаков своим великим романом встает рядом с человеком, сумевшим победить страх в своей душе, удержаться перед любыми соблазнами «дьяволиады».
Правда, для этого роман нужно, по крайней мере, уметь прочитать.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)