Горький и Чехов

Их личные взаимоотношения начинаются в 1898 году, когда совсем еще молодой Горький пишет Чехову в письме: «…Я хотел бы объясниться Вам в искренней, беззаветной любви, кою питаю к Вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить восторг перед удивительным талантом Вашим…» Нам трудно сказать, как относился в то время к литературным опытам Горького Чехов, но ответное письмо содержит добрые слова: «Дружески жму руку».
Казалось бы, не так уж велика разница во времени начала их творческой деятельности (первый рассказ Горького «Макар Чудра» выходит в 1892 году, а первый сборник Чехова «В сумерках» в 1887 году), но эта разница в 5 лет весьма ощутима. Горький пережил революцию и стал основателем социалистического реализма, Чехов не дожил до революции 13 лет и считался писателем, завершающим традицию критического реализма. В этой смерти был свой смысл: врач, он никогда бы не принял кровопролития и не оправдал бы, как Горький, кровь во имя святой цели.
Ранний Горький весь пронизан скрытыми цитатами и ориентирами на Чехова. Широко использует он чеховские приемы: открытые начало и конец, тесное переплетение философских идей с бытовыми житейскими подробностями. Несмотря на то что Горький не заостряет свое внимание на юмористических рассказах, он, вслед за Чеховым, разрабатывает, скажем, толстовские идеи. В письме к Суворину Чехов называет «основными положениями» толстовства обличение войны и суда, еще раньше, в 1886 году, выходит рассказ «В суде», где показано не менее впечатляющее, чем в романе «Воскресение», заседание суда. А в 1894 году Горький опубликовал повесть «Горемыка Павел», где описал «великий акт человеческого правосудия» над Павлом Арефьевым Гиблым. Манера изображения суда чрезвычайно схожа с чеховской. Прокурор — добродушный человек с тараканьими усами, способный придавать своему лицу свирепое выражение голодного бульдога, защитник, злоупотребляющий жалкими словами. И на фоне этого гротескного изображения — трагедия несчастного человека, которому не разрешают в последний раз побывать на могиле убитой им женщины.
Существует ряд горьковских рассказов, определенно ориентированных на художественную манеру Чехова. Очевидна связь между «Черным монахом» и «Ошибкой» Горького. Однако чеховская идея Коврина об избранничестве трансформируется и становится мыслью о всеобщем спасении людей Кравцова. Больше того, в черного монаха Коврина не верит никто, идея жизни ради других так сильно действует на Ярославцева, что он начинает представлять себя — ни много ни мало! — учеником Спасителя.
Со временем пути творчества этих двух писателей расходятся, но связующие нити еще есть. Оба писателя беспощадно срывают маски с реальности, указывают на пошлость окружающей жизни. И главное — чеховский и горьковский идеал человека некоторое время, пока положительным героем Горького не стал революционер, схожи. В пьесе «Дядя Ваня» Астров говорит о героине: «Она прекрасна, спора нет, но… ведь она только ест, спит, гуляет, чарует нас красотой — и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие… А праздная жизнь не может быть чистой». Почти то же говорит и Фома Гордеев: «Красивый человек и жить хорошо должен».
Горький найдет свой идеал позже — в новом герое — революционере и в Ленине, а Чехов так и не найдет свой идеал.
Скоро Горький увидел ограниченность чеховского реализма в отсутствии призыва людей к героическим поступкам, в отсутствии культа человека — активного преобразователя действительности. В письме к жене, сразу после похорон Чехова, Горький пишет о том, что пошлость в конечном счете восторжествовала над гробом ее обличителя, и причину этого, несомненно, видит в пассивном ей противостоянии.
Не случайным является тот факт, что родным театром и для пьес Чехова, и для пьес Горького стал МХТ. Но если, по словам Станиславского, Горький — «главный начинатель и создатель общественно-политической линии в Художественном театре», то пьесы Чехова — его главный психологический источник, «не будет его пьесы — театр потеряет свой аромат». Любопытно, что оба писателя переживали за судьбу чужих пьес, хотя и писали принципиально о разном. Правда, пьеса «На дне» кажется иногда немного чеховской. В ней также чувствуется томящая безысходность, гнетет душный воздух застоявшейся жизни… Там нет положительного героя, который, вынув свое горящее сердце, вел бы людей к светлому будущему. Там у людей вообще нет будущего. Горький частично использует и некоторые чеховские приемы: его герои также не слушают друг друга, невпопад произносят символические фразы.
В одной из своих статей Блок сказал, что Горький не совсем интеллигент. Усомниться же в том, что истинным интеллигентом был Чехов, не может никто. Вероятно, отсюда и берет начало столь разное понимание роли интеллигенции.
Для Чехова интеллигенция — лишь прослойка общества, которая в большинстве своем в душе еще больше опошляется от самодовольного сознания принадлежности к интеллигенции. Они вовсе не интеллигенты в душе. А те, кто болезненно чувствуют, как Васильев в «Припадке», ужас и грязь общества, вынуждены пить на ночь бром.
Интеллигенция Горького — «ломовая лошадь истории», которой предписано вынести на себе тяжесть предводительства, ведя за собой народ, который будет завершать дело революции.
В написанном после смерти литературном портрете человека с «мягкой, милой улыбкой» видно — Чехов остался для Горького таким, каким он виделся в юности.